Первый Рубикон - Страница 2

утренняя размолвка с женой, он был бы даже счастлив. Еще бы! Ведь сегодня его ожидала беседа с Верховным Понтификом. А это могло означать только одно: вступление в должность жреца Юпитера!

Уже несколько лет он с нетерпением дожидался этого дня, ему давно надоело выполнять бесчисленное множество формальностей, которые по обычаю предшествовали вступлению в должность. Как он проклинал свою тетку Юлию, бывшую женой самого Мария, и всех остальных всесильных родственников, по воле которых его избрали на этот "почетный пост"!

В то время, когда его сверстники играли на улице в орлянку и бабки, он, едва не плача, вынужден был идти в храм, повторять за настоятелем: "Жрец Юпитера не имеет права садиться на коня, видеть войско, носить перстень, не может произносить клятву и проводить вне города более двух ночей, дабы не прерывались на длительный срок жертвоприношения царю богов и людей..."

Потом, правда, его стал прельщать почет, которым были окружены жрецы главного храма Рима, и все больше льстила самолюбию мысль, что самые уважаемые и могущественные люди стрепетом и благоговейным страхом будут переступать порог земного жилища Юпитера, в котором он будет одним из хозяев.

И сейчас он невольно улыбнулся, представляя, как покорители многих государств, консулы и диктаторы, после шумных триумфов станут протягивать ему свои лавровые венки, чтобы навсегда оставить их в храме.

В принципе, их можно будет даже примерить!

Какой-то раб, заглядевшись на него, — высокого, стройного, радующегося невесть чему в этой непостоянной жизни, едва не налетел на дверь открывавшейся лавки. Спохватился и, по обычаю рабов только бегом следовать по улицам Рима, сломя голову, бросился выполнять приказ своего господина.

Цезарь едва не расхохотался, глядя ему вслед. Но тут же сдвинул брови: негоже жрецу Юпитера вести себя так, как он мог еще недавно. Вскоре ему, и вовсе стало не до улыбок — вспомнилась ссора с Корнелией...

После смерти своего отца, консула Люция Корнелия Цинны, правившего Римом после отъезда Суллы на войну, у нее стал меняться характер. Что ни день, упреки. То он мало уделяет внимания ее новым прическам и нарядам, то совсем не занимается с крошечной дочкой Юлией... И это он, который вопреки всем существующим обычаям неприлично долго, часами просиживает у колыбели малютки!

Иное дело, сама Корнелия.... Как год назад, когда он опять-таки по воле тех же своих родственников женился на ней, так и теперь у него не было к этой женщине никаких чувств. Хотя нет, — были, но совсем не те, что она ждет от него и требует. Не любовь и не нежность, а раздражение и неприязнь. Раздражало в ней то, что она не была похожа на его первую любовь — улыбчивую и добрую Коссутию, с которой их разлучила ее проклятая принадлежность к плебейскому роду.

От Корнелии так и веяло истинно патрицианским — холодным и надменным, в голосе нет-нет, да проскальзывали непререкаемые нотки ее отца. И отчаяние все чаще охватывало его... Он сочетался с Корнелией по старинному патрицианскому обычаю, после которого развод был запрещен. Это тоже была одна из формальностей, предшествующая вступлению в должность жреца Юпитера...

Встречавшие их после этого на улице римляне смотрели на него с нескрываемой завистью. А как им было смотреть иначе! Он, выходец из бедного, хотя и старейшего рода Юлиев, стал не только родственником консула Мария, но и зятем самого Цинны!

И что у него теперь осталось? Прах Мария давно в земле, нет и Цинны. Есть лишь должность жреца, да Корнелия, ставшая вконец невыносимой.

Впрочем, разве раньше она была другой? Он вспомнил ее резкость, полное презрение к окружающим. Он видел это, но молчал, потому что за Корнелией стоял ее отец, близость к которому заставляла затаенно жаждавшего славы юношу закрывать глаза. Выходит, не она одна виновата во всем.

Цезарь не заметил, как подошел к храму, стоявшему на самой вершине Тарпейской скалы, с края которой обычно сбрасывали государственных преступников. Храм сиял, как нечто божественное в сравнении со всем доступным человеку... Цезарь бросил взгляд на широкую полосу Тибра, прекрасно видимую сверху панораму Рима с его дворцами, памятниками, улочками и домами и, словно навсегда отрешаясь от всего этого будничного, земного, решительно переступил порог храма.

Верховный Понтифик встретил его как всегда с подчеркнутым радушием, и тоном, каким не позволял себе говорить даже со старшими жрецами, справился о здоровье матери, тетки, жены и дочери. Задал несколько маловажных вопросов и, наконец, приступил к тому, чего так ждал Цезарь.

— Значит, все необходимые формальности соблюдены тобой? Ты готов приступить к исполнению обязанностей жреца Юпитера?

Не дожидаясь ответа, продолжил:

— Очень хорошо... Значение Юпитера как Верховного бога Рима все возрастает, и я рад, что его новый жрец из рода, корни которого восходят к богам. Ведь по отцу ты происходишь от Венеры, не так ли?

С каждым новым словом голос Понтифика звучал все торжественней.

— Юпитеру теперь посвящают благодарственные надписи все, зависящие от Рима, города и народы! Подойди к этой статуе, читай!

Выполняя приказание Верховного Понтифика, Цезарь приблизился к статуе, прочитал: "За возвращение общине ликийцев большей свободы Юпитеру Капитолийскому и римскому народу ради его доблести, благорасположения, благодеяний, оказанных всем ликийцам."

Понтифик кивнул на соседнюю дощечку, где эта надпись была переведена на греческий, и ее Цезарь прочитал без запинки.

—Прекрасно... То же самое написано и родосцами, магнезийцами, эфесцами – всеми теми, кто отказался поддержать Митридата в войне с Суллой и был щедро вознагражден нами. И разве эти благодарности каждый день видят полководцы, одерживающие победы? Или сенаторы, посылавшие их на войну? Нет! Они в храме — их видим мы!